1
Мы с ним вместе заканчивали школу, двадцать пять лет назад. Наши родители были коммунистами. Нам было по 16-17. Соответственно, коммунизм вызвал у нас недоверие, как и все, связанное с родителями.
То есть, национально-освободительные соревнования начались как никогда вовремя. Сине-желтые значки, "Братья Гадюкины", самиздат – интерес и одобрение вызвало все, что можно было противопоставить школьной программе. В школьной программе зато был Павка Корчагин.
Помню, с каким подчеркнутым злорадством наша учительница литературы читала вслух отрывок о совершенном петлюровцами погром. Возразить что-либо было трудно – Бабеля мы еще не читали. Мы на то время вообще мало что читали. Учебник по "Истории Украины", скажем, читали. Но не верили.
Так вот – он тоже, как и все, говорил о политике, спорил с педагогами, ненавидел все, связанное с взрослым миром, что рушился на глазах, ломая и без того шаткие и ненадежные мостики, по которым можно было переходить над все более очевидными розламами и пропастями.
В конце концов, мостики таки рухнули, а вместе с ними рухнул и весь родительский коммунизм, вернее то, что они им называли. Национально-освободительные соревнования так же закончились. Можно было читать все, что хотелось. Правда, денег на книги уже не было.
В 1991-м я поступил на филфак, а он оказался в армии. Служил в Харькове. Несколько раз мы с ним пересекались: он – в застиранной военной форме, я – тоже в каком-то отрепье. Так закалялась сталь, одно слово.
О родителях не говорили, о политике так же. Родители были далеко, политика вызвала сразу, страна не так развивалась, как разлагалась.
Я, проведывая его в воинской части и рассматривая голодный солдатский быт, слабо себе представлял, от кого эта армия может в случае чего защитить. И будет ли она воевать вообще. Что им было защищать? И кем они себя чувствовали?
Вокруг них лежало великое город, в котором отмирали заводы и фабрики, будто внутренние органы, лежала страна, которая только сделала серьезный выбор, избрав независимость, и теперь вот пыталась понять – что из этого всего выйдет.
Выходили пока что дедовщина и рэкет. Друга моего в армии сильно прессовали. Оказался в больнице. Потом как-то по-тихому его отпустили домой, по состоянию здоровья, так сказать.
Несколько лет мы с ним не пересекались. Пересеклись случайно, на остановке. Его трудно было узнать – напоминал своего отца десять лет перед тем: и сама ожесточенность во взгляде, та же решительность в отношении к действительности, то самое недовольство, которое, впрочем, удивительным образом сочеталось с беззаботностью и оптимизмом. Имел нескольких детей. От нескольких жен. Имел проблемы с законом. Сдаваться не собирался. Говорить особо не о чем.
Спустя несколько раз что-то о нем слышал. В принципе, то же – жены, дети, закон. Он стал взрослым. У него умерли родители. Это вообще печально – узнавать от друзей о смерти их родителей. Но, чего было ждать – от времени, когда мы ушли со школы, выросло новое поколение. Соответственно, старое поколение так или иначе должно было отойти.
Вот оно и отходило все это время. Просто на наших глазах. Отходило, как упоминание о ту страну, в которую они вросли и с которой их невозможно было вырвать. Где в ней они и остались. Новому поколению предстояло определяться самому – и с прошлым, которого здесь, в наших местах, всегда было много, и с будущим, которое мало чем отличалось от прошлого.
Странная вещь – время будто остановилось, но смерть этого будто и не замечала.
Два года назад, в 2014-м, после августовских событий, он пошел добровольцем. Оставив всех своих жен и детей. Чем удивил всех, кто его знал.
2
Удивил в той мере, в какой в последнее время удивляют тысячи граждан вот этой удивительной страны, нашей страны. Страны, что каким-то образом сумела просуществовать без системы защиты и планов развития, которой руководили предатели, которых, в свою очередь, ненавидели те, кто их выбирал.
И вот, когда встал вопрос о дальнейшем существовании (вернее – несуществования) этой страны, тысячи ее граждан вдруг вспомнили о своем гражданстве. Вспомнили о необходимости защищаться, о необходимости сохранить эту страну. Скажем, для того, чтобы в будущем сделать ее чуточку лучше.
Ну и с предателями тоже что-то сделать. Поскольку меньше их не стало.
Сомневаюсь, чтобы он до войны интересовался политикой. Сомневаюсь даже, чтобы ходил на выборы. Его даже украиноязычным украинцем не назовешь: так – слово на русском, слово на украинском. А вот, оказывается, это даже не главное.
Политика – не главное, и выборы – не главное. Главным является нечто другое. И патриотизм, оказывается, возникает из чего-то другого. Что бы мы не понимали под словом патриотизм.
А главное, их же действительно тысячи таких – тех, кто будто проснулся два года назад, кто вдруг начал искать ответы на вопросы, которых все эти двадцать с чем-то лет им никто не ставил. Тех, кто вдруг почувствовал, что государственная граница – не просто линия на карте, что он действительно что-то очерчивает, и вот то, что он определяет, принадлежит именно тебе. Ты должен нести ответственность – и за границы, и за их отсутствие.
И понятно же, что теперь для них всех все будет иначе, вернее – никогда не будет так, как раньше. И даже если страна не меняется, меняются они. Меняются настолько коренным образом, что придется меняться и стране, хочет она того или не хочет. Поскольку слишком уж они друг другу не подходят – сегодняшняя страна и граждане, которые ее защищают.
3
В конце концов, чему удивляться? Нас никто не учил любить эту нашу страну. Нас учили совсем другим вещам.
В общем, мне кажется, единственное полезное, что мы смогли выучить в школе – это таблица умножения. Она, по крайней мере, могла понадобиться в реальной жизни. Все остальные знания о мире, космос и родину нужно было получать в полевых условиях. А условия не слишком способствовали любви и нежности.
Что он мог вынести, скажем, из украинских девяностых? Или с украинских двухтысячных. Разочарование, усталость, озлобленность. Если и любовь, то разве что к всех своих детей и женщин. Да и то вряд ли – была бы любовь, он бы их так часто не менял. Зато родина в ее государственно-официальном выражении едва ли могла вызвать теплые чувства.
С другой стороны, он же и воевать пошел не по государственное выражение, не за администрацию президента. Воевать он пошел, скорее, именно за своих женщин. А для того, чтобы научиться их любить, никакая школа не нужна, нужны именно полевые условия. Поэтому все логично, никаких вопросов.
Проблема лишь в том, чтобы научиться отличать картинку из политических ток-шоу от пейзажей за окном. И соотносить родину именно с пейзажами, а не из ток-шоу. Поскольку шоу – вещь постановочная, а вот то, что ты видишь, выходя из дома – просто так не выключишь, не переключишь на другой канал.
Сложно любить ту Украину, которую показывают в телевизоре. Тем более, что там и показывают преимущественно не Украину. Она там если и появляется, то разве что в виде политических новостей или криминальной хроники, что часто является одним и тем же.
Сложно любить механизм, заточенный на обворовывание и дезинформацию населения, сложно убедить себя в том, что страна, в которой ты живешь (более того – в которой ты хочешь жить дальше), может и должна быть иной, и убедив себя, сложно начать что-то делать для того, чтобы это произошло. Сложно, но можно. Было бы желание.
Родину нельзя научиться любить, но можно попробовать ее почувствовать. Тогда многие вещи окажутся куда очевиднее. Хотя легче от этого, возможно, и не будет.
4
Что обычно вспоминают во время государственных праздников и юбилеев? Достижения, свершения, выдающиеся события, головокружительные победы. Что-то такое, чем можно гордиться, на который не стыдно ссылаться. Очевидно, что и в этом году будет нечто подобное – некая попытка подвести итоги, прописать новую историю, очертить ее.
Зато я бы говорил о другом – о том, что произошло со всеми нами – теми, кто еще помнит, как этой страны не было, помнит, как она появилась, как она росла, как менялась.
Как с ней менялись мы, что было с нашей верой и нашими разочарованиями.
Достижения – это замечательно, но куда интереснее понять, что говорили и о чем думали люди, которые ходили все эти двадцать пять лет по улицам городов, как они вживались в эту страну, или наоборот – как она их выталкивала из себя.
Ведь все это происходило именно с ними – эти двадцать пять лет истории. Это их жизнь, большой его отрезок, то, что они будут вспоминать когда – то- кто с ностальгией, а кто и с отвращением. Хорошо было бы понять, как они вообще относятся к своей страны, чего в их отношении больше – любви или равнодушия.
По большому счету, страна из этого и состоит – из любви и равнодушия. Из этого потом возникают электоральные настроения и расклад политических сил. И исходя из того, кто постоянно оказывался у власти все это время, – равнодушия было чуточку больше.
Интересно – что он будет делать, когда вернется со своей войны? Пойдет в политику, станет общественным активистом? Или ничего не делать, дальше будет воспитывать детей? И как он их будет воспитывать? Будет рассказывать им о войне? Рассказывать, о том, как она началась? Рассказывать о стране, которую он помнит от самого ее рождения?
О том, какой она была, о том, как она менялась, и главное – о том, какой он видит ее в будущем. Лучше, конечно, чтобы рассказывал, лучше такие вещи – главные, существенные – проговаривать с детства.
По крайней мере, чтобы потом дети не ненавидели родителей за полученную от них равнодушие, чтобы потом, когда они все вырастут, им не нужно было учиться любви, чтобы они умели любить – и друг друга, и свою страну, и ее историю.
Сергей Жадан, писатель, специально для УП.Культура
Независимость’25 является общим проектом Украинской правды.Культура и Форума издателей во Львове. Это 10 историй от украинских писателей, философов, художников и музыкантов о том, какой является для них независимость страны через 25 лет, и что изменилось в нас, украинских гражданах.